Каталог статей

– Ты гляди-ка, очнулся, – шуршал около меня старческий голосок. – А мы ждали, ждали, а ты все спал и спал.

Глаза мои выхватили желтоватые стены, а потом заплаканное окно.

– А что, весна наступила?

– Какая весна, глупенький. Нынче же Сретенье – весна с зимой встретилась, вот среди снега дождик и заморосил.

– Какой дождик?

– И не весенний, и не осенний. Сретенский дождик, мелок он, а спор, да скоро пройдет, – дедушка суетливо бегал по комнате и то и дело поправлял мою подушку. – Ну, не больно теперь?

Только теперь сознание мое ко мне же и вернулось. Вот что, мне же сделали операцию, и я нахожусь в больнице, а эти незнакомые желтоватые стены – это стены больничной палаты.

– Мама у тебя была, посидела, потревожилась, а будить не решилась.

И тут я на тумбочке увидел румяные яблоки, печенье и пироги. Точно, мама была, потому как таких пирогов больше никто на этом свете не печет – пышные, коричневатые с боков, сказочные и духмяные. С калиной. Ни от каких других нет такого запаха, как от пирогов с калиной. Будто все лесные осенние запахи вобрала в себя эта янтарная ягодка и потчует: «Поешь, страх какие вкусные».

– Она тебе компотику принесла, может, испьешь? Только тихо, украдкой, докторица строго нам приказала – пить не давать пока. Так испьешь?

Я отрицательно качнул головой – нельзя так нельзя, хотя губы совсем пересохли.

– Как мы себя чувствуем? – прозвучал у изголовья молодой голос. Где-то я его уже слышал, и совсем недавно. Ах, это же голос красивого хирурга. Он мне сразу понравился – высокий, голубоглазый и улыбчивый. Какой-то не такой, не деревенский – тогда я еще не знал слова «интеллигентный».

Это он делал мне операцию, и после в забытьи я слышал, как он пел. Теперь понимаю: от радости, он же подвиг совершил – после окончания института первый раз самостоятельно подошел к операционному столу, и все у него получилось, как надо.

– Хорошо себя чувствую, только вот живот сильно чёшется.

Доктор присел на кровать.

– Ты такой хороший мальчик, а говоришь неправильно. Слова «чёшется» нет в нашем языке.

– Как это нет? У нас все люди так говорят, а слова нет?

Сколько дней я находился в больнице, сколько раз ко мне приходил доктор, столько я себя и чувствовал неуютно – будто обидел чем человека. И все крутил и крутил в голове неправильное слово, повторял, как надо было сказать, а язык настаивал на своем – чёшется. И все тут.

– Да что же ты такой клеклый? После операции лучше был, – приставал ко мне дедушка-сосед. А как ему скажешь, какие бури носятся в голове?

В центре нашего села, около храма, располагалась пожарная охрана. Приземистое большое здание с баграми, топорами, змеистыми водяными шлангами. В пристройке стояли лошади – в случае беды они быстро впрягались в приспособленные сани и телеги с бочками и мчались на пожар.

Зимой около пожарки стояли необыкновенной красоты санки, козырками их все называли. Высокие резные стенки мало того были искусно выполнены, они еще и расписывались незатейливо яркой краской, и казались сказочными. Только на таких и должен был на елочный праздник приезжать дед Мороз.

В козырках всегда лежала свежая солома, покрытая тяжелым лохматым полушубком. На случай крепких холодов самая необходимая одежка.

Рядом с пожаркой стоял телеграфный столб, на макушке висел серебристый громкоговоритель – на все село звучала Москва. Тогда редко в каком доме было радио, и люди часто собирались сюда, слушали новости и концерты.

Самым постоянным слушателем Москвы оказался я после возвращения из больницы.

Как только заканчивались уроки, я сворачивал с ведущей к дому тропинки и направлялся в сторону церкви. Незаметно влезал в козырки, укладывал рядом портфель и накрывался тулупом. Солома, покрытая инеем, нагревалась и начинала шелково щекотать руки. Но это все не в счет – я дожидался, когда по радио зазвучат новости.

Мне было все равно, кто и сколько выработал ткани, кто добился высоких надоев от коровы. Все мое внимание было приковано к голосу диктора, как он говорит, как держит паузу между словами, как правильно ставит ударение. Меня интересовала интонация одного и того же ведущего в разных передачах – в новостной или, например, в детской.

Больше всего мне полюбился Владимир Герциг – диктор с необыкновенным голосом. Его тембр просто завораживал, а больше всего нравилось, что он говорит не торопясь. А этого мне как раз и нужно было, ведь каждое услышанное по радио слово я тихо повторял, спрятавшись под тулупом. Герциг говорит – я вторю, он говорит – я повторяю.

С церковной горы мчались санки за санками. Резвились, смеялись голоса приятелей. Из сугробов торчали то руки, то ноги, а я под тулупом шептал слова. Любил короткие – они быстро поддавались, а вот слова на целый километр просто в узел завязывали мой неповоротливый язык.

Я же русский, а говорить не умею. Как же так получается? Знакомые слова вдруг наставили против меня рогатины и требуют, чтобы я сломался от привычек и произносил совсем уж непривычное: комбАйнер, шофЁр, магазИн, звонИт.

– Тебя что после уроков оставляют? – допытывались дома. Раскрывали дневник, тетради и не находили лодыря.

Только весной мне пришлось расстаться с радио – козырки завезли в сарай, и спрятаться мне уже было негде. А следующей зимой мои радиоуроки повторились.

Теперь, когда сажусь за бумагу, всегда вспоминаю молодого хирурга и Владимира Герцига. Как же они открыто и понятно говорили. И каждый раз себе напоминаю: пиши так же – открыто и понятно, по-русски.