Двенадцатилетняя
Тиночка Руднева влетела, как разрывная бомба, в комнату, где ее старшие сестры одевались
с помощью двух горничных к сегодняшнему вечеру. Взволнованная, запыхавшаяся, с разлетевшимися
кудряшками на лбу, вся розовая от быстрого бега, она была в эту минуту похожа на
хорошенького мальчишку.
- Mesdames, а где же тапер? Я спрашивала у всех в доме,
и никто ничего не знает. Тот говорит - мне не приказывали, тот говорит - это не
мое дело... У нас постоянно, постоянно так, - горячилась Тиночка, топая каблуком
о пол. - Всегда что-нибудь перепутают, забудут и потом начинают сваливать друг на
друга...
Самая старшая из сестер, Лидия Аркадьевна, стояла перед
трюмо. Повернувшись боком к зеркалу и изогнув назад свою прекрасную обнаженную шею,
она, слегка прищуривая близорукие глаза, закалывала в волосы чайную розу. Она не
выносила никакого шума и относилась к "мелюзге" с холодным и вежливым
презрением. Взглянув на отражение Тины в зеркале, она заметила с неудовольствием:
- Больше всего в доме беспорядка делаешь, конечно, ты,
- сколько раз я тебя просила, чтобы ты не вбегала, как сумасшедшая, в комнаты.
Тина насмешливо присела и показала зеркалу язык. Потом
она обернулась к другой сестре, Татьяне Аркадьевне, около которой возилась на полу
модистка, подметывая на живую нитку низ голубой юбки, и затараторила:
- Ну, понятно, что от нашей Несмеяны-царевны ничего, кроме
наставлений, не услышишь. Танечка, голубушка, как бы ты там все это устроила. Меня
никто не слушается, только смеются, когда я говорю... Танечка, пойдем, пожалуйста,
а то ведь скоро шесть часов, через час и елку будем зажигать...
Тина только в этом году была допущена к устройству елки.
Не далее как на прошлое рождество ее в это время запирали с младшей сестрой Катей
и с ее сверстницами в детскую, уверяя, что в зале нет никакой елки, а что
"просто только пришли полотеры". Поэтому понятно, что теперь, когда Тина
получила особые привилегии, равнявшие ее некоторым образом со старшими сестрами,
она волновалась больше всех, хлопотала и бегала за десятерых, попадаясь ежеминутно
кому-нибудь под ноги, и только усиливала общую суету, царившую обыкновенно на праздниках
в рудневском доме.
Семья Рудневых принадлежала к одной из самых безалаберных,
гостеприимных и шумных московских семей, обитающих испокон века в окрестностях Пресни,
Новинского и Конюшков и создавших когда-то Москве ее репутацию хлебосольного города.
Дом Рудневых - большой ветхий дом доекатерининской постройки, со львами на воротах,
с широким подъездным двором и с массивными белыми колоннами у парадного, - круглый
год с утра до поздней ночи кишел народом. Приезжали без всякого предупреждения,
"сюрпризом", какие-то соседи по наровчатскому или инсарскому имению, какие-то
дальние родственники, которых до сих пор никто в глаза не видал и не слыхал об их
существовании, - и гостили по месяцам. К Аркаше и Мите десятками ходили товарищи,
менявшие с годами свою оболочку, сначала гимназистами и кадетами, потом юнкерами
и студентами и, наконец, безусыми офицерами или щеголеватыми, преувеличенно серьезными
помощниками присяжных поверенных. Девочек постоянно навещали подруги всевозможных
возрастов, начиная от Катиных сверстниц, приводивших с собою в гости своих кукол,
и кончая приятельницами Лидии, которые говорили о Марксе и об аграрной системе и
вместе с Лидией стремились на Высшие женские курсы. На праздниках, когда вся эта
веселая, задорная молодежь собиралась в громадном рудневском доме, вместе с нею
надолго водворялась атмосфера какой-то общей наивной,
поэтической и шаловливой влюбленности.
Эти дни бывали днями полной анархии, приводившей в отчаяние
прислугу. Все условные понятия о времени, разграниченном, "как у людей",
чаем, завтраком, обедом и ужином, смешивались в шумной и беспорядочной суете. В
то время когда одни кончали обедать, другие только что начинали пить утренний чай,
а третьи целый день пропадали на катке в Зоологическом саду, куда забирали с собой
гору бутербродов. Со стола никогда не убирали, и буфет стоял открытым с утра до
вечера. Несмотря на это, случалось, что молодежь, проголодавшись совсем в неуказанное
время, после коньков или поездки на балаганы, отправляла на кухню депутацию к Акинфычу
с просьбой приготовить "что-нибудь вкусненькое". Старый пьяница, но глубокий
знаток своего дела, Акинфыч сначала обыкновенно долго не соглашался и ворчал на
депутацию. Тогда в ход пускалась тонкая лесть: говорили, что теперь уже перевелись
в Москве хорошие повара, что только у стариков и сохранилось еще неприкосновенным
уважение к святости кулинарного искусства и так далее. Кончалось тем, что задетый
за живое Акинфыч сдавался и, пробуя на большом пальце острие ножа, говорил с напускной
суровостью:
- Ладно уж, ладно... будет петь-то... Сколько вас там,
галчата?
Ирина Алексеевна Руднева - хозяйка дома - почти никогда
не выходила из своих комнат, кроме особенно торжественных, официальных случаев.
Урожденная княжна Ознобишина, последний отпрыск знатного и богатого рода, она раз
навсегда решила, что общество ее мужа и детей слишком "мескинно"[1] и "брютально"[2], и потому равнодушно
"иньорировала"[3] его, развлекаясь визитами к архиереям и поддержанием знакомства
с такими же, как она сама, окаменелыми потомками родов, уходящих в седую древность.
Впрочем, мужа своего Ирина Алексеевна не уставала даже и теперь тайно, но мучительно
ревновать. И она, вероятно, имела для этого основания, так как Аркадий Николаевич,
известный всей Москве гурман, игрок и щедрый покровитель балетного искусства, до
сих пор еще, несмотря на свои пятьдесят с лишком лет, не утратил заслуженной репутации
дамского угодника, поклонника и покорителя. Даже и теперь его можно было назвать
красавцем, когда он, опоздав на десять минут к началу действия и обращая на себя
общее внимание, входил в зрительную залу Большого театра - элегантный и самоуверенный,
с гордо поставленной на осанистом туловище, породистой, слегка седеющей головой.
Аркадий Николаевич редко показывался домой, потому что
обедал он постоянно в Английском клубе, а по вечерам ездил туда же играть в карты,
если в театре не шел интересный балет. В качестве главы дома он занимался исключительно
тем, что закладывал и перезакладывал то одно, то другое недвижимое имущество, не
заглядывая в будущее с беспечностью избалованного судьбой гран-сеньора. Привыкнув
с утра до вечера вращаться в большом обществе, он любил, чтобы и в доме у него было
шумно и оживленно. Изредка ему нравилось сюрпризом устроить для своей молодежи неожиданное
развлечение и самому принять в нем участие. Это случалось большею частью на другой
день после крупного выигрыша в клубе.
- Молодые республиканцы! - говорил он, входя в гостиную
и сияя своим свежим видом и очаровательной улыбкой. - Вы, кажется, скоро все заснете
от ваших серьезных разговоров. Кто хочет ехать со мной за город? Дорога прекрасная:
солнце, снег и морозец. Страдающих зубной болью и мировой скорбью прошу оставаться
дома под надзором нашей почтеннейшей Олимпиады Савичны...
Посылали за тройками к Ечкину, скакали сломя голову за
Тверскую заставу, обедали в "Мавритании" или в "Стрельне" и
возвращались домой поздно вечером, к большому неудовольствию Ирины Алексеевны,
смотревшей брезгливо на эти "эскапады[4]
дурного тона". Но молодежь нигде так
безумно не веселилась, как именно в этих эскападах, под предводительством Аркадия
Николаевича.
Неизменное участие принимал ежегодно Аркадий Николаевич
и в елке. Этот детский праздник почему-то доставлял ему своеобразное, наивное удовольствие.
Никто из домашних не умел лучше его придумать каждому подарок по вкусу, и потому
в затруднительных случаях старшие дети прибегали к его изобретательности.
- Папа, ну что мы подарим Коле Радомскому? - спрашивали
Аркадия Николаевича дочери. - Он большой такой, гимназист последнего класса... нельзя
же ему игрушку...
- Зачем же игрушку? - возражал Аркадий Николаевич. - Самое
лучшее купите для него хорошенький портсигар. Юноша будет польщен таким солидным
подарком. Теперь очень хорошенькие портсигары продаются у Лукутина. Да, кстати,
намекните этому Коле, чтобы он не стеснялся при мне курить. А то давеча, когда я
вошел в гостиную, так он папироску в рукав спрятал...
Аркадий Николаевич любил, чтобы у него елка выходила на
славу, и всегда приглашал к ней оркестр Рябова. Но в этом году[5] с музыкой произошел
целый ряд роковых недоразумений. К Рябову почему-то послали очень поздно; оркестр
его, разделяемый на праздниках на три части, оказался уже разобранным. Маэстро в
силу давнего знакомства с домом Рудневых обещал, однако, как-нибудь устроить это
дело, надеясь, что в другом доме переменят день елки, но по неизвестной причине
замедлил ответом, и когда бросились искать в другие места, то во всей Москве не
оказалось ни одного оркестра. Аркадий Николаевич рассердился и велел отыскать хорошего
тапера, но кому отдал это приказание, он и сам теперь не помнил. Этот "кто-то",
наверно, свалил данное ему поручение на другого, другой - на третьего, переврав,
по обыкновению, его смысл, а третий в общей сумятице и совсем забыл о нем...
Между тем пылкая Тина успела уже взбудоражить весь дом.
Почтенная экономка, толстая, добродушная Олимпиада Савична, говорила, что и взаправду
барин ей наказывал распорядиться о тапере, если не приедет музыка, и что она об
этом тогда же сказала камердинеру Луке. Лука, в свою очередь, оправдывался тем,
что его дело ходить около Аркадия Николаевича, а не бегать по городу за фортепьянщиками.
На шум прибежала из барышниных комнат горничная Дуняша, подвижная и ловкая, как
обезьяна, кокетка и болтунья, считавшая долгом ввязываться непременно в каждое неприятное
происшествие. Хотя ее и никто не спрашивал, но она совалась к каждому с жаркими
уверениями, что пускай ее бог разразит на этом месте, если она хоть краешком уха
что-нибудь слышала о тапере. Неизвестно, чем окончилась бы эта путаница, если бы
на помощь не пришла Татьяна Аркадьевна, полная, веселая блондинка, которую вся прислуга
обожала за ее ровный характер и удивительное умение улаживать внутренние междоусобицы.
- Одним словом, мы так не кончим до завтрашнего дня, -
сказала она своим спокойным, слегка насмешливым, как у Аркадия Николаевича, голосом.
- Как бы то ни было, Дуняша сейчас же отправится разыскивать тапера.
Покамест ты будешь одеваться, Дуняша, я тебе выпишу из
газеты адреса. Постарайся найти поближе, чтобы не задерживать елки, потому что сию
минуту начнут съезжаться. Деньги на извозчика возьми у Олимпиады Савичны...
Едва она успела это произнести, как у дверей передней громко
затрещал звонок. Тина уже бежала туда стремглав, навстречу целой толпе детишек,
улыбающихся, румяных с мороза, запушенных снегом и внесших за собою запах зимнего
воздуха, крепкий и здоровый, как запах свежих яблоков.
Оказалось, что две большие семьи - Лыковых и Масловских - столкнулись случайно,
одновременно подъехав к воротам. Передняя сразу наполнилась говором, смехом, топотом
ног и звонкими поцелуями.
Звонки раздавались один за другим почти непрерывно. Приезжали
все новые и новые гости. Барышни Рудневы едва успевали справляться с ними. Взрослых
приглашали в гостиную, а маленьких завлекали в детскую и в столовую, чтобы запереть
их там предательским образом. В зале еще не зажигали огня.
Огромная елка стояла посредине, слабо рисуясь в полутьме
своими фантастическими очертаниями и наполняя комнату смолистым ароматом. Там и
здесь на ней тускло поблескивала, отражая свет уличного фонаря, позолота цепей,
орехов и картонажей.
Дуняша все еще не возвращалась, и подвижная, как ртуть,
Тина сгорала от нетерпеливого беспокойства. Десять раз подбегала она к Тане, отводила
ее в сторону и шептала взволнованно:
- Танечка, голубушка, как же теперь нам быть?.. Ведь это
же ни на что не похоже.
Таня сама начинала тревожиться. Она подошла к старшей сестре
и сказала вполголоса:
- Я уж не придумаю, что делать. Придется попросить тетю
Соню поиграть немного... А потом я ее сама как-нибудь заменю.
- Благодарю покорно, - насмешливо возразила Лидия. - Тетя
Соня будет потом нас целый год своим одолжением донимать. А ты так хорошо играешь,
что уж лучше совсем без музыки танцевать.
В эту минуту к Татьяне Аркадьевне подошел, неслышно ступая
своими замшевыми подошвами, Лука.
- Барышня, Дуняша просит вас на секунду выйти к ним.
- Ну что, привезла? - спросили в один голос все три сестры.
- Пожалуйте-с. Извольте-с посмотреть сами, - уклончиво
ответил Лука. - Они в передней... Только что-то сомнительно-с... Пожалуйте.
В передней стояла Дуняша, еще не снявшая шубки, закиданной
комьями грязного снега. Сзади ее копошилась в темном углу какая-то маленькая фигурка,
разматывавшая желтый башлык, окутывавший ее голову.
- Только, барышня, не браните меня, - зашептала Дуняша,
наклоняясь к самому уху Татьяны Аркадьевны. - Разрази меня бог - в пяти местах была
и ни одного тапера не застала. Вот нашла этого мальца, да уж и сама не знаю, годится
ли. Убей меня бог, только один и остался. Божится, что играл на вечерах и на свадьбах,
а я почему могу знать...
Между тем маленькая фигурка, освободившись от своего башлыка
и пальто, оказалась бледным, очень худощавым мальчиком в подержанном мундирчике
реального училища. Понимая, что речь идет о нем, он в неловкой выжидательной позе
держался в своем углу, не решаясь подойти ближе.
Наблюдательная Таня, бросив на него украдкой несколько
взглядов, сразу определила про себя, что этот мальчик застенчив, беден и самолюбив.
Лицо у него было некрасивое, но выразительное и с очень тонкими чертами; несколько
наивный вид ему придавали вихры темных волос, завивающихся "гнездышками"
по обеим сторонам высокого лба, но большие серые глаза - слишком большие для такого
худенького детского лица - смотрели умно, твердо и не по-детски серьезно. По первому
впечатлению мальчику можно было дать лет одиннадцать - двенадцать.
Татьяна сделала к нему несколько шагов и, сама стесняясь
не меньше его, спросила нерешительно:
- Вы говорите, что вам уже приходилось... играть на вечерах?
- Да... я играл, - ответил он голосом, несколько сиплым
от мороза и от робости. - Вам, может быть, оттого кажется, что я такой маленький...
- Ах, нет, вовсе не это... Вам ведь лет тринадцать, должно
быть?
- Четырнадцать-с.
- Это, конечно, все равно. Но я боюсь, что без привычки
вам будет тяжело.
Мальчик откашлялся.
- О нет, не беспокойтесь... Я уже привык к этому. Мне случалось
играть по целым вечерам, почти не переставая...
Таня вопросительно посмотрела на старшую сестру, Лидия
Аркадьевна, отличавшаяся странным бессердечием по отношению ко всему загнанному,
подвластному и приниженному, спросила со своей обычной презрительной миной:
- Вы умеете, молодой человек, играть кадриль?
Мальчик качнулся туловищем вперед, что должно было означать
поклон.
- Умею-с.
- И вальс умеете?
- Да-с.
- Может быть, и польку тоже?
Мальчик вдруг густо покраснел, но ответил сдержанным тоном:
- Да, и польку тоже.
- А лансье? - продолжала дразнить его Лидия.
- Laissez done, Lidie, vous etes impossible[6], - строго
заметила Татьяна Аркадьевна.
Большие глаза мальчика вдруг блеснули гневом и насмешкой.
Даже
напряженная неловкость его позы внезапно исчезла.
- Если вам угодно, mademoiselle, - резко повернулся он
к Лидии, - то, кроме полек и кадрилей, я играю еще все сонаты Бетховена, вальсы
Шопена и рапсодии Листа.
- Воображаю! - деланно, точно актриса на сцене, уронила
Лидия, задетая этим самоуверенным ответом.
Мальчик перевел глаза на Таню, в которой он инстинктивно
угадал заступницу, и теперь эти огромные глаза приняли умоляющее выражение.
- Пожалуйста, прошу вас... позвольте мне что-нибудь сыграть...
Чуткая Таня поняла, как больно затронула Лидия самолюбие
мальчика, и ей стало жалко его. А Тина даже запрыгала на месте и захлопала в ладоши
от радости, что эта противная гордячка Лидия сейчас получит щелчок.
- Конечно, Танечка, конечно, пускай сыграет, - упрашивала
она сестру, и вдруг со своей обычной стремительностью, схватив за руку маленького
пианиста, она потащила его в залу, повторяя: - Ничего, ничего... Вы сыграете, и
она останется с носом... Ничего, ничего.
Неожиданное появление Тины, влекшей на буксире застенчиво
улыбавшегося реалистика, произвело общее недоумение. Взрослые один за другим переходили
в залу, где Тина, усадив мальчика на выдвижной табурет, уже успела зажечь свечи
на великолепном шредеровском фортепиано.
Реалист взял наугад одну из толстых, переплетенных в шагрень
нотных тетрадей и раскрыл ее. Затем, обернувшись к дверям, в которых стояла Лидия,
резко выделяясь своим белым атласным платьем на черном фоне неосвещенной гостиной,
он спросил:
- Угодно вам "Rapsodie Hongroise"[7] № 2 Листа?
Лидия пренебрежительно выдвинула вперед нижнюю губу и ничего
не ответила. Мальчик бережно положил руки на клавиши, закрыл на мгновение глаза,
и из-под его пальцев полились торжественные, величавые аккорды начала рапсодии.
Странно было видеть и слышать, как этот маленький человечек, голова которого едва
виднелась из-за пюпитра, извлекал из инструмента такие мощные, смелые, полные звуки.
И лицо его как будто бы сразу преобразилось, просветлело и стало почти прекрасным;
бледные
губы слегка полуоткрылись, а глаза еще больше
увеличились и сделались глубокими, влажными и сияющими.
Зала понемногу наполнялась слушателями. Даже Аркадий Николаевич,
любивший музыку и знавший в ней толк, вышел из своего кабинета. Подойдя к Тане,
он спросил ее на ухо:
- Где вы достали этого карапуза?
- Это тапер, папа, - ответила тихо Татьяна Аркадьевна.
- Правда, отлично играет?
- Тапер? Такой маленький? Неужели? - удивлялся Руднев.
- Скажите пожалуйста, какой мастер! Но ведь это безбожно заставлять его играть танцы.
Когда Таня рассказала отцу о сцене, происшедшей в передней,
Аркадий Николаевич покачал головой.
- Да, вот оно что... Ну, что ж делать, нельзя обижать мальчугана.
Пускай играет, а потом мы что-нибудь придумаем.
Когда реалист окончил рапсодию, Аркадий Николаевич первый
захлопал в ладоши. Другие также принялись аплодировать. Мальчик встал с высокого
табурета, раскрасневшийся и взволнованный; он искал глазами Лидию, но ее уже не
было в зале.
- Прекрасно играете, голубчик. Большое удовольствие нам
доставили, - ласково улыбался Аркадий Николаевич, подходя к музыканту и протягивая
ему руку. - Только я боюсь, что вы... как вас величать-то, я не знаю.
- Азагаров, Юрий Азагаров.
- Боюсь я, милый Юрочка, не повредит ли вам играть целый
вечер? Так вы, знаете ли, без всякого стеснения скажите, если устанете. У нас найдется
здесь кому побренчать. Ну, а теперь сыграйте-ка нам какой-нибудь марш побравурнее.
Под громкие звуки марша из "Фауста" были поспешно
зажжены свечи на елке. Затем Аркадий Николаевич собственноручно распахнул настежь
двери столовой, где толпа детишек, ошеломленная внезапным ярким светом и ворвавшейся
к ним музыкой, точно окаменела в наивно изумленных забавных позах. Сначала робко,
один за другим, входили они в залу и с почтительным любопытством ходили кругом елки,
задирая вверх свои милые мордочки. Но через несколько минут, когда подарки уже были
розданы, зала наполнилась невообразимым гамом, писком и счастливым звонким детским
хохотом. Дети точно опьянели от блеска елочных огней, от смолистого аромата, от
громкой музыки и от великолепных подарков. Старшим никак не удавалось собрать их
в хоровод вокруг елки, потому что то один, то другой вырывался из круга и бежал
к своим игрушкам, оставленным кому-нибудь на временное хранение.
Тина, которая после внимания, оказанного ее отцом Азагарову,
окончательно решила взять мальчика под свое покровительство, подбежала к нему с
самой дружеской улыбкой.
- Пожалуйста, сыграйте нам польку.
Азагаров заиграл, и перед его глазами закружились белые,
голубые и розовые платьица, короткие юбочки, из-под которых быстро мелькали белые
кружевные панталончики, русые и черные головки в шапочках из папиросной бумаги.
Играя, он машинально прислушивался к равномерному шарканью множества ног под такт
его музыки, как вдруг необычайное волнение, пробежавшее по всей зале, заставило
его повернуть голову ко входным дверям.
Не переставая играть, он увидел, как в залу вошел пожилой
господин, к которому, точно по волшебству, приковались глаза всех присутствующих.
Вошедший был немного выше среднего роста и довольно широк в кости, но не полн. Держался
он с такой изящной, неуловимо небрежной и в то же время величавой простотой, которая
свойственна только людям большого света.
Сразу было видно, что этот человек привык чувствовать себя
одинаково свободно и в маленькой гостиной, и перед тысячной толпой, и в залах королевских
дворцов. Всего замечательнее было его лицо - одно из тех лиц, которые запечатлеваются
в памяти
на всю жизнь с первого взгляда: большой четырехугольный
лоб был изборожден суровыми, почти гневными морщинами; глаза, глубоко сидевшие в
орбитах, с повисшими над ними складками верхних век, смотрели тяжело, утомленно
и недовольно; узкие бритые губы были энергичны и крепко сжаты, указывая на железную
волю в характере незнакомца, а нижняя челюсть, сильно выдвинувшаяся вперед и твердо
обрисованная, придавала физиономии отпечаток властности и упорства. Общее впечатление
довершала длинная грива густых, небрежно заброшенных назад волос, делавшая эту характерную,
гордую голову похожей на львиную...
Юрий Азагаров решил в уме, что новоприбывший гость, должно
быть, очень важный господин, потому что даже чопорные пожилые дамы встретили его
почтительными улыбками, когда он вошел в залу, сопровождаемый сияющим Аркадием Николаевичем.
Сделав несколько общих поклонов, незнакомец быстро прошел вместе с Рудневым в кабинет,
но Юрий слышал, как он говорил на ходу о чем-то просившему его хозяину:
- Пожалуйста, добрейший мой Аркадий Николаевич, не просите.
Вы знаете, как мне больно вас огорчать отказом...
- Ну хоть что-нибудь, Антон Григорьевич. И для меня и для
детей это будет навсегда историческим событием, - продолжал просить хозяин.
В это время Юрия попросили играть вальс, и он не услышал,
что ответил тот, кого называли Антоном Григорьевичем. Он играл поочередно вальсы,
польки и кадрили, но из его головы не выходило царственное лицо необыкновенного
гостя. И тем более он был изумлен, почти испуган, когда почувствовал на себе чей-то
взгляд, и, обернувшись вправо, он увидел, что Антон Григорьевич смотрит на него
со скучающим и нетерпеливым видом и слушает, что ему говорит на ухо Руднев.
Юрий понял, что разговор идет о нем, и отвернулся от них
в смущении, близком к непонятному страху. Но тотчас же, в тот же самый момент, как
ему казалось потом, когда он уже взрослым проверял свои тогдашние ощущения, над
его ухом раздался равнодушно-повелительный голос Антона Григорьевича:
- Сыграйте, пожалуйста, еще раз рапсодию N 2.
Он заиграл, сначала робко, неуверенно, гораздо хуже, чем
он играл в первый раз, но понемногу к нему вернулись смелость и вдохновение.
Присутствие того, властного и необыкновенного человека
почему-то вдруг наполнило его душу артистическим волнением и придало его пальцам
исключительную гибкость и послушность. Он сам чувствовал, что никогда еще не играл
в своей жизни так хорошо, как в этот раз, и, должно быть, не скоро будет еще так
хорошо играть.
Юрий не видел, как постепенно прояснялось хмурое чело Антона
Григорьевича и как смягчалось мало-помалу строгое выражение его губ, но когда он
кончил при общих аплодисментах и обернулся в ту сторону, то уже не увидел этого
привлекательного и странного человека. Зато к нему подходил с многозначительной
улыбкой, таинственно подымая вверх брови, Аркадий Николаевич Руднев.
- Вот что, голубчик Азагаров, - заговорил почти шепотом
Аркадий Николаевич, - возьмите этот конвертик, спрячьте в карман и не потеряйте,
- в нем деньги. А сами идите сейчас же в переднюю и одевайтесь. Вас довезет Антон
Григорьевич.
- Но ведь я могу еще хоть целый вечер играть, - возразил
было мальчик.
- Тсс!.. - закрыл глаза Руднев. - Да неужели вы не узнали
его? Неужели вы не догадались, кто это?
Юрий недоумевал, раскрывая все больше и больше свои огромные
глаза. Кто же это мог быть, этот удивительный человек?
- Голубчик, да ведь это Рубинштейн. Понимаете ли, Антон
Григорьевич Рубинштейн! И я вас, дорогой мой, от души поздравляю и радуюсь, что
у меня на елке вам совсем случайно выпал такой подарок. Он заинтересован вашей игрой...
Реалист в поношенном мундире давно уже известен теперь
всей России как один из талантливейших композиторов, а необычайный гость с царственным
лицом еще раньше
успокоился навсегда, от своей бурной, мятежной
жизни, жизни мученика и триумфатора. Но никогда и никому Азагаров не передавал тех
священных слов, которые ему говорил, едучи с ним в санях, в эту морозную рождественскую
ночь, его великий учитель.
1) пошло, от mesquin (фр.)]
2) грубо, от brutal (фр.)
3) игнорировала (от фр. ignorer)
4) проказы (от фр. escapade)
5) рассказ относится к 1885 г.; кстати заметим, что основная фабула его покоится на действительном факте, сообщенном автору в Москве М.А.З-вой, близко знавшей семью, названную в рассказе вымышленной фамилией Рудневых (прим.авт.)
6) перестаньте же, Лидия, вы невозможны (фр.)
7) "Венгерская рапсодия" (фр.) 1900
|
