После целого ряда дождливых дней наконец выдался ясный, светлый денек. Легкий морозец посеребрил побуревшую траву и покрыл тонким льдом лужи, к великой Радости деревенской детворы. Дружно высыпали ребятишки на берег быстрой Урмы. Кто пробовал ногой лед, кто собирал ракушки. Свежие детские голоса так и звенели в чистом морозном воздухе; никто не обращал внимания на холод. Руки озябнут — сейчас пальцы в рот, и можно терпеть; озябнут ноги — бегать начнут, глядишь и отогреются. — Глянь-ка, какой зипун на Мишутке! — указала подруге повязанная большим байковым платком девчонка. — Ему что! Богатей, — отозвалась та, потряхивая длинными рукавами материнской кацавейки. — Глянь-ка, Пашка-дура идет... Сюды идет, к нам! На спускающейся к реке тропке показалась худенькая девочка лет тринадцати. Истрепанное ситцевое платье и изорванная, вся в заплатах кофта мало защи¬щали ее от холода. На ногах, обмотанных веревочными оборами, были обуты лаптишки; из-под ситцевого платка беспорядочно выбивались черные волосы. Девочка спускалась медленно, как травленый зверок, дико озираясь по сторонам. — Пашка-дура! Пашка-овин! — хором запели ребятишки и бросились ей навстречу.
Девочка в испуге остановилась. Видно было, как дрожали ее прижатые к груди руки, как вздрагивали бледные губы.
— Куда идешь? — подскочил к ней шустрый мальчишка, по прозванию Сенька Чечуенок.
— В Карелино, — тихо ответила девочка, указывая на видневшуюся за рекой деревушку. — Тетка Мария примываться звала. — Ребята, не пускать ее через лавы! — крикнул мальчишка в новом зипуне. — Пусть плывет через реку. — Не пустим! Не пустим! — подхватили остальные ребятишки и бросились к перекинутым через Уру лавам. Чтобы иметь возможность сообщаться с деревнями, лежащими за рекой, крестьяне устроили в нескольких местах реки козлы, через которые переки¬нули три толстые доски. Это и были так называемые лавы. Переправа через них была далеко не безопасна, но русский человек ко всему привыкает, и приречные жители чуть не бегом переправлялись по этому самодельному «мосту». Сбежав с берега, мальчишки вошли на лавы и стали ждать Пашку. Бойкий Мишутка весело прыгал на качавшихся досках и дразнил языком подошедшую Пашку. — Сунься-ка, сунься! Попробуй! — кричал он. — Живо в Урме будешь. Знать, забыла, как вечор тебя мамка за волосья таскала? Погоди, еще попадет! — За что твоя мать ее била? — послышались голоса. Мишутка принял важный вид, засунул руки в карманы и не спеша стал рассказывать, как вчера они с матерью вдруг заслышали, что у них в сенях кто-то возится. — Тяти дома не было, — повествовал Мишутка. — Мамка испугалась: думала, вор забрался. А делать нечего, взяла ночничок и пошла в сени. Глядь, а за кадкой Пашка-дура сидит. — Украсть хотела. У-у, воровка! Подкидыш! — закричали мальчишки. Темные глаза Пашки гневно сверкнули. — Не воровка я! Вот, как перед Богом! — крик¬нула она и перекрестилась. — А зачем же схоронилась? — Озябла, ночь была... Холодно. Знала, что в избу не пустят... — Знамо, в нашей деревне никто не пустит, заявил Чечуенок. — Нам подкидышей не надо! Проваливай дальше! — Где ж ты ночевала? — тихо спросила Пашку одна из девочек. Пашка вскинула на нее глаза. Прочла ли она сострадание во взгляде девочки, или ее тронул ласковый голосок, только две светлые, как кристалл, слезинки выкатились из-под ее длинных ресниц. — В стогах, — тихо ответила она и сделала два шага к лавам. — Прочь! Куда лезешь? Сказано, не пущать! Плы¬ви, коли охота! — кричал Мишутка — Пустите Христа ради! — взмолилась Пашка. — Холодно, в поле ночевать страшно-о-о... — Сейчас пустите! Не то худо будет, — вступились девочки. — Боимся мы вас, как же! — крикнул Мишутка и стал пятиться, загораживая им дорогу. Вдруг он оступился и стремглав полетел в реку. Раздался всплеск, и Мишутка скрылся под водой. С криком и воплями дети помчались в деревню, только одна Пашка осталась на берегу. Вдруг она быстро сбросила кацавейку и кинулась в реку, где мелькнула русая голова Миши. Девочка изо всех сил работала руками и наконец настигла утопавшего. Она ловко сгребла его за волосы и потащила. Когда сбежались люди, Мишутка был спасен. С причитаньями, со слезами кинулась к бесчувственному ребенку мать. — Качать его надо! — сказал кто-то из мужиков. — Пошто? Клади на брюхо, ничком. Кто-то легонько похлопал его по шее, и, действительно, вода полилась изо рта и носа. Через несколько минут Мишутка вздохнул. Обрадованная мать заголосила, дюжий мужик поднял мальчика, и процессия тронулась к деревне. На берегу осталась только измокшая, дрожащая от холода Пашка. О ней все забыли; теперь ей никто не мешал переправляться через лавы. Девочка и попробовала было перейти, но вернулась; от только что перенесенного волнения у нее кружилась голова и дрожали ноги. С большим трудом поднялась она на берег и, скорчившись, присела на помосте житницы.. Смертельный холод охватил все тело девочки, — она чувствовала, что умирает,.. Вдруг послышались голоса, и кучка баб во главе с теткой Мариной бросились к ней. Девочка устало подняла на них глаза, видимо, плохо сознавая, зачем она здесь. — Встань, Пашка! Пойдем в избу! Ишь ты, застыла, сердешная! — с трудом подымая девочку с по¬моста, говорила тетка Марина. — Спасибо тебе за Мишутку! Кабы не ты— не видать бы ему света белого. Пашку привели в избу, переодели в сухое платье и уложили на печи. Приятная теплота охватила назябшееся тело девочки, и она стала забываться. Она не слышала слов горячей благодарности вернувшегося Сидора, не видала виноватых взглядов, какие кидал на нее Мишутка, не замечала забот тетки Марины, еще вчера отколотившей ее и выгнавшей, несмотря на темную ночь, на улицу; ничего не замечала бедная Пашка. Злой недуг, долго стороживший ее, настиг и захватил в свои цепкие лапы. Всю ночь прометалась девочка в жару. Образы былого, пережитого окружили ее со всех сторон... То ей грезилась давно позабытая мать, трехлетним ребенком подкинувшая ее в овин, отчего ребятишки и дразнили ее «Пашка-овин», то бабка Акулина, призревшая ее, то толпа злых мальчишек, издевавшихся над ее сиротством и беспомощностью. Точно затравленный зверок, пряталась она от деревенской детворы, ни в ком не встречая ласки. «Подкидыш, Пашка-овин, Пашка-дура, пошла прочь!» — слышала она со всех сторон. И привыкла девочка дальше уходить от людей, хорониться от них в лесу или в поле, в густой траве. Там она отдыхала душой, там плакала от незаслу¬женных обид. Темному лесу, быстрой речке, ветру буйному поверяла она свое горе; у них искала она утешения. Пока была жива бабка Акулина, Пашка еще жила с грехом пополам, а как умерла старушка, и никто не захотел ее взять, пошла девочка мыкать горе по белу свету. Где день, где ночь; где сжалятся и на недельку оставят, накормят и кое-чем прикрыть тело дадут. Так и жила Пашка из года в год, и вот сравнялось ей тринадцать лет. Прекрасные глаза девочки от постоянной травли приобрели дикое выражение, и народ, падкий на разные прозвища, окрестил ее «Пашкой-дурой». И пошла с этим именем девочка скитаться по деревням. Любовь к свободе овладела всем ее существом; она нигде не могла прожить долго. Поживет день, два, отдохнет, на третий выйдет на улицу, оглянется на все четыре стороны и пойдет туда, где ей приглянется. — Ну, навязала я себе обузу на шею, - ворчала тетка Марина. — Вторую неделю валяется, тоже за ней ходить надо... — Молчи! — грозно прикрикнул на жену Сидор, — Креста на тебе нету... Из-за кого она, голубушка, мается? Из-за нашего парнишки! Себя не пожалела, вытащила его. Э-э-х, сердца-то у тебя, знать, нет; ведь сиротинка она! Сидор осторож¬но подходил к пола¬тям, где лежала Пашка, и ласково звал ее, но девочка ничего не слышала. Ее исстрадавшееся тело было еще здесь, а душа летала далеко... — Болезная ты моя! — приговаривал Сидор, ста¬раясь смягчить свой грубый голос. — Худо тебе? В ответ ему слышался сухой кашель и стоны Пашки. Мишутка словно переро¬дился со времени своего падения в реку. Несмотря на все упрашивания товарищей выйти погулять, он целые дни сидел дома. О чем думал мальчик, никто не знал, только мать не раз подмечала, как он украдкой вытирал слезы. — Слышь, жена! — обратился однажды к Марине Сидор. — Надо бы за батюшкой съездить, — не выжить Пашутке... Мишутка вскрикнул и, закрыв лицо руками, выбежал из избы. — Ишь, и ему жалко, — а ты ровно статуй каменный... Марина отвернулась. Слова мужа задели ее. Вспомнила она, как таскала за волосы Пашутку, как выгнала ее... В эту минуту девочка жалобно простонала, словно умоляя о помощи. Какая-то теплая волна охватила суровое сердце Марины, она кинулась к полатям, припала лицом к исхудалым рукам Пашки и зарыдала. — Так-то ладней будет, — проговорил Сидор и вышел. Немного времени спустя он уже уехал на погост за старым батюшкой, отцом Иваном. Тем временем Марина с помощью баб обрядила девочку во все чистое. Бабы, в ожидании священника, перешептывались и с удивлением глядели на больную. Лицо девочки вдруг словно преобразилось: дикое выражение ее глаз сменилось каким-то мягким, светлым... Приехал батюшка и, выслав всех из избы, стал напутствовать больную. Когда все вернулись в избу, он торопливо отер платком глаза и уехал. В ночь Пашки не стало. Никто не видал, как она ушла от этого мира... Сколотил Сидор из чистых сосновых досок домовище, бабы обрядили девочку, и на другой день печальная процессия потянулась к погосту. За гробом, который мужики несли на руках, шла вся деревня от мала до велика. Отпели Пашку, и мужики только взялись за гроб, чтобы нести его на кладбище, как вышел отец Иван и проникающим в душу голосом произнес: — Братия! Нет больше той любви, кто за други своя положит душу свою... И стал разбирать отец Иван всю жизнь умершей. И открылись у всех глаза, ужаснулись люди, что могли быть так злы; громкие рыдания огласили церковь. Громче всех рыдал Мишутка. С какой бы радостью он вернул Пашку, как любил бы он ее, — никому бы не дал в обиду! — Братья, — говорил отец Иван, — эта девочка, так много терпевшая в жизни, исполнила величайшую заповедь Господа нашего Иисуса Христа. Последуем и мы ее примеру! Возлюбим друг друга! Он умолк, а в церкви долго еще раздавались рыдания. С плачем понесли сосновый гробик на кладбище, с плачем опустили его в землю. Быстро вырос свежий песчаный холмик... Вольный ветер с полей, быть может, снесет с годами песок с могилы бедной Пашки и сравняет ее с землей, но в сердцах людей еще долго будет жить о ней память... Там подвиг ее короткой жизни оставил глубокий след.
